Неточные совпадения
—
В первый раз, как я увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами
летели из-под копыт его,
в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор все мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно было мне на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне
в глаза своими бойкими
глазами, как будто хотел слово вымолвить.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а
в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением
в лице и
в глазах, как
в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха
летит; что ни один из учеников
в течение круглого года не кашлянул и не высморкался
в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Бешеную негу и упоенье он видел
в битве: что-то пиршественное зрелось ему
в те минуты, когда разгорится у человека голова,
в глазах все мелькает и мешается,
летят головы, с громом падают на землю кони, а он несется, как пьяный,
в свисте пуль
в сабельном блеске, и наносит всем удары, и не слышит нанесенных.
В глазах их можно было читать отчаянное сопротивление; женщины тоже решились участвовать, — и на головы запорожцам
полетели камни, бочки, горшки, горячий вар и, наконец, мешки песку, слепившего им очи.
— «Лети-ка, Летика», — сказал я себе, — быстро заговорил он, — когда я с кабельного мола увидел, как танцуют вокруг брашпиля наши ребята, поплевывая
в ладони. У меня
глаз, как у орла. И я
полетел; я так дышал на лодочника, что человек вспотел от волнения. Капитан, вы хотели оставить меня на берегу?
«Меланхолихой» звали какую-то бабу
в городской слободе, которая простыми средствами
лечила «людей» и снимала недуги как рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век
в три погибели, или другой перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без
глаз или без челюсти — а все же боль проходила, и мужик или баба работали опять.
На ночь он уносил рисунок
в дортуар, и однажды, вглядываясь
в эти нежные
глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье
в груди, так захватило ему дыханье, что он
в забытьи, с закрытыми
глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном
полетело на пол…
— Я сначала попробовал
полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите
в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает,
глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста,
в меня целится из ружья Марк…
Щепки и осколки, как дождь,
летели ему
в лицо и
в голову: он мигал мерно и ровно, не торопясь, всякий раз, когда горсть щепок попадала
в глаза, и не думал отворотить головы, также не заботился вынимать осколков, которые попадали
в медвежью шерсть и там оставались.
В предчувствии торжества, столь чудным образом повторенного торжества, — Чертопханов загоготал победоносно, потряс нагайкой — охотники сами скакали, а сами не спускали
глаз с лихого наездника, — конь его
летел стрелою, вот уже водомоина перед самым носом — ну, ну, разом, как тогда!..
Пчелки, пчелки!
Крылатые,
летите ярым роем,
Оставьте вы соты медовы, впейтесь
В бесстыжие
глаза! Не заикнулся ж
Язык его, не поперхнулось горло
Сказать, что я девица без стыда,
И пристыдить родимых. Залепите
Лицо его и песий взгляд лгуна!
Так прошло много времени. Начали носиться слухи о близком окончании ссылки, не так уже казался далеким день,
в который я брошусь
в повозку и
полечу в Москву, знакомые лица мерещились, и между ними, перед ними заветные черты; но едва я отдавался этим мечтам, как мне представлялась с другой стороны повозки бледная, печальная фигура Р., с заплаканными
глазами, с взглядом, выражающим боль и упрек, и радость моя мутилась, мне становилось жаль, смертельно жаль ее.
По Солянке было рискованно ходить с узелками и сумками даже днем, особенно женщинам: налетали хулиганы, выхватывали из рук узелки и мчались
в Свиньинский переулок, где на
глазах преследователей исчезали
в безмолвных грудах кирпичей. Преследователи останавливались
в изумлении — и вдруг
в них
летели кирпичи. Откуда — неизвестно… Один, другой… Иногда проходившие видели дымок, вьющийся из мусора.
Укрывательство же утки от селезня, его преследованье, отыскиванье, гнев, наказанье за побег и за то, если утка не хочет
лететь с ним
в другие места или отказывает ему
в совокуплении, — разоренные и растасканные гнезда, разбитые яйца, мертвых утят около них, — все это я видел собственными моими
глазами не один раз.
Так караван и отвалил без хозяина, а Груздев
полетел в Мурмос. Сидя
в экипаже, он рыдал, как ребенок… Черт с ним и с караваном!.. Целую жизнь прожили вместе душа
в душу, а тут не привел бог и
глаза закрыть. И как все это вдруг… Где у него ум-то был?
Наконец медный грош
летит мимо нас, и жалкое созданье,
в обтянувшем его худые члены, промокшем до нитки рубище, качаясь от ветра,
в недоумении останавливается посреди дороги и исчезает из моих
глаз.
Не успела Зинаида произнести эти слова, как я уже
летел вниз, точно кто подтолкнул меня сзади.
В стене было около двух сажен вышины. Я пришелся о землю ногами, но толчок был так силен, что я не мог удержаться: я упал и на мгновенье лишился сознанья. Когда я пришел
в себя, я, не раскрывая
глаз, почувствовал возле себя Зинаиду.
По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы
летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела на облака и прислушивалась к себе. Голова у нее была тяжелая, и
глаза, воспаленные бессонной ночью, сухи. Странное спокойствие было
в груди, сердце билось ровно, и думалось о простых вещах…
Там, наверху, над головами, над всеми — я увидел ее. Солнце прямо
в глаза, по ту сторону, и от этого вся она — на синем полотне неба — резкая, угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше
летят облака, и так, будто не облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна — неслышно скользят, как корабль, и легкая — уплывает земля под ногами…
Ему нужно было отвести на чем-нибудь свою варварскую душу,
в которой
в обычное время тайно дремала старинная родовая кровожадность. Он, с
глазами, налившимися кровью, оглянулся кругом и, вдруг выхватив из ножен шашку, с бешенством ударил по дубовому кусту. Ветки и молодые листья
полетели на скатерть, осыпав, как дождем, всех сидящих.
Вижу,
в нем разные земли, и снадобья, и бумажные трубки: я стал раз одну эту трубку близко к костру рассматривать, а она как хлопнет, чуть мне огнем все
глаза не выжгло, и вверх
полетела, а там… бббаххх, звездами рассыпало…
— То есть если вы уже знаете, — заторопился Петр Степанович, казалось, желая вскочить
глазами в душу, — то, разумеется, никто из нас ни
в чем не виноват, и прежде всех вы, потому что это такое стечение… совпадение случаев… одним словом, юридически до вас не может коснуться, и я
летел предуведомить.
Она с трудом раскрыла
глаза. Большое колесо, движимое водою, шумя, вертелось перед нею, и далеко
летели вокруг него брызги. Отражая луну, они напомнили ей алмазы, которыми девушки украшали ее
в саду
в тот день, когда приехал Серебряный.
Его стали
лечить мушками, пиявками, брызгами
в глаза какой-то разъедающей жидкостью и проч., но болезнь все-таки не проходила,
глаза не очищались.
Холодная душь более никого не пугала: дверь затрещала,
в окна
полетели камни, а квартального стащили за ноги с забора и, овладев шприцем, окачивали его
в глазах начальства.
Да, наверное, оставалось… Душа у него колыхалась, как море, и
в сердце ходили чувства, как волны. И порой слеза подступала к
глазам, и порой — смешно сказать — ему, здоровенному и тяжелому человеку, хотелось кинуться и
лететь,
лететь, как эти чайки, что опять стали уже появляться от американской стороны…
Лететь куда-то вдаль, где угасает заря, где живут добрые и счастливые люди…
Ветка на дереве зашевелилась, съежилась, почернела, закаркала и
полетела вдаль. Передонов дрогнул, дико крикнул и побежал домой. Володин трусил за ним озабоченно, с недоумевающим выражением
в вытаращенных
глазах, придерживая на голове котелок и помахивая тросточкою.
Он всё знает: заболела лошадь — взялся
лечить,
в четверо суток поставил на ноги. Глядел я, как балованая Белка косит на него добрый свой
глаз и за ухо его губами хватает, хорошо было на душе у меня. А он ворчит...
— И вот, вижу я — море! — вытаращив
глаза и широко разводя руками, гудел он. — Океан!
В одном месте — гора, прямо под облака. Я тут,
в полугоре, притулился и сижу с ружьём, будто на охоте. Вдруг подходит ко мне некое человечище, как бы без лица,
в лохмотье одето, плачет и говорит: гора эта — мои грехи, а сатане — трон! Упёрся плечом
в гору, наддал и опрокинул её. Ну, и я
полетел!
Я вскочил со стула, левой рукой схватил груду кредиток у офицера, а его ударил кулаком между
глаз и
в тот же момент наотмашь смазал штатского и положил
в карман карты Асамата вместе с остальными деньгами его товарища. Оба
полетели на пол вместе со стульями. Архальский соскочил как сумасшедший и ловит меня за руку, что-то бормочет.
Тут деревянная чаша, которая стояла на скамье
в переднем углу, с громом
полетела на пол. Все взоры обратились на молчаливого проезжего:
глаза его сверкали, ужасная бледность покрывала лицо, губы дрожали; казалось, он хотел одним взглядом превратить
в прах рыжего земского.
Я перепрыгнул ров, не помня себя… Перед самыми
глазами ослепил и оглушил меня выстрел, блеснул ятаган над головой и — фигура
в красной феске… Я всадил штык
в эту фигуру; сзади, вместе с ней, нас столкнули наступавшие, и мы оба
полетели в ров… Урра!.. Алла!.. Стоны раненых, выстрелы ружей, хрип умирающих слышались мне, а я лежал, придавленный окровавленной фигурой
в красной феске… Вдали гремело: бау-бу, бу-бау!..
Когда мы вышли из-за мыса и
полетели на Разбойника, нашим
глазам представилась ужасная картина: барка Лупана быстро погружалась одним концом
в воду… Палуба отстала, из-под нее с грохотом и треском сыпался чугун, обезумевшие люди соскакивали с борта прямо
в воду… Крики отчаяния тонувших людей перемешались с воем реки.
Лодка была на середине, когда ее заметили с того берега. Песня сразу грянула еще сильнее, еще нестройнее, отражаясь от зеленой стены крупного леса, к которому вплоть подошла вырубка. Через несколько минут, однако, песня прекратилась, и с вырубки слышался только громкий и такой же нестройный говор. Вскоре Ивахин опять стрелой
летел к нашему берегу и опять устремился с новою посудиной на ту сторону. Лицо у него было злое, но все-таки
в глазах проглядывала радость.
В глазах у меня стало темнеть, но слова все еще шли с языка, и мысли
летели вперед, вспыхивая и угасая, так что я более не поспевал за ними и остановился.
Опять
полетел Комар Комарович и впился медведю прямо
в глаз. Заревел медведь от боли, хватил себя лапой по морде, и опять
в лапе ничего, только чуть
глаз себе не вырвал когтем. А Комар Комарович вьется над самым медвежьим ухом и пищит...
Это была настоящая рождественская Елочка — Аленушка сразу ее узнала. Ах какая милая Елочка!.. Аленушка наклонилась, чтобы сказать ей, какая она милая, и вдруг
полетела вниз. Ух как страшно!.. Она перевернулась несколько раз
в воздухе и упала прямо
в мягкий снег. Со страха Аленушка закрыла
глаза и не знала, жива ли она или умерла.
В первое мгновение, когда они
полетели, Аленушка даже закрыла
глаза от страха. Ей показалось, что
летит не она, а
летит все под ней — города, леса, реки, горы. Потом ей начало казаться, что она сделалась такая маленькая-маленькая, с булавочную головку, и притом легкая, как пушинка с одуванчика. А божья Коровка
летела быстро-быстро, так, что только свистел воздух между крылышками.
А дальше Еремей — ест горящими
глазами певцов и истово кланяется дали и шири земной; серьезен, как
в смерти, не шевельнется, словно
летит, — для него это не шутки.
В ответ на это с монастырской стены сыпалась картечь и
летели чугунные ядра. Не знал страха Гермоген и молча делал свое дело. Но случилось и ему испугаться. Задрожали у инока руки и ноги, а
в глазах пошли красные круги. Выехал как-то под стену монастырскую сам Белоус на своем гнедом иноходце и каким-то узелком над головой помахивает. Навел на него пушку Гермоген, грянул выстрел — трое убито, а Белоус все своим узелком машет.
С моря широкими, влажными порывами дул теплый ветер: казалось,
глазами можно было видеть, как
в дружном полете уносятся
в безбрежную свободную даль крохотные, свежие частички воздуха и смеются,
летя.
Митя бегал
в сереньких брючках,
в кожаной фуражке, сдвинутой на затылок, на рыжем лице его блестел пот, а
в глазах сияла хмельная, зеленоватая радость. Вчера ночью он крепко поссорился с женою; Яков слышал, как из окна их комнаты
в сад
летел сначала громкий шёпот, а потом несдерживаемый крик Татьяны...
Тут остро мелькнул у меня перед
глазами край снежно-белой палаты, университетской палаты, амфитеатр с громоздящимися студенческими головами и седая борода профессора-венеролога… Но быстро я очнулся и вспомнил, что я
в полутора тысячах верст от амфитеатра и
в сорока верстах от железной дороги,
в свете лампы-«молнии»… За белой дверью глухо шумели многочисленные пациенты, ожидающие очереди. За окном неуклонно смеркалось и
летел первый зимний снег.
— Но скажу более, господа, — прибавил он, обращаясь
в последний раз к господам регистраторам, — скажу более — оба вы здесь со мной
глаз на
глаз. Вот, господа, мои правила: не удастся — креплюсь, удастся — держусь и во всяком случае никого не подкапываю. Не интригант — и этим горжусь.
В дипломаты бы я не годился. Говорят еще, господа, что птица сама
летит на охотника. Правда, и готов согласиться: но кто здесь охотник, кто птица? Это еще вопрос, господа!
Господин Голядкин взял шляпу, хотел было мимоходом маленько оправдаться
в глазах Петрушки, чтоб не подумал чего Петрушка особенного, — что вот, дескать, такое-то обстоятельство, что вот шляпу позабыл и т. д., — но так как Петрушка и глядеть не хотел и тотчас ушел, то и господин Голядкин без дальнейших объяснений надел свою шляпу, сбежал с лестницы и, приговаривая, что все, может быть, к лучшему будет и что дело устроится как-нибудь, хотя чувствовал, между прочим, даже у себя
в пятках озноб, вышел на улицу, нанял извозчика и
полетел к Андрею Филипповичу.
Его уговаривают, удерживают, но ничто уж теперь не помогает, раз человек оскорблен
в своих лучших чувствах. Он быстро, сердито срывает с себя пиджак и панталоны, мгновенно раздевается, заставляя дам отворачиваться и заслоняться зонтиками, и — бух — с шумом и брызгами
летит вниз головой
в воду, не забыв, однако, предварительно одним углом
глаза рассчитать расстояние до недалекой мужской купальни.
Таинственное поручение страшно обрадовало меня, и я
полетел в Адмиралтейскую слободу с быстротой стрижа. Там,
в темной мастерской медника, я увидал молодого кудрявого человека с необыкновенно синими
глазами; он лудил кастрюлю, но — был не похож на рабочего. А
в углу, у тисков, возился, притирая кран, маленький старичок с ремешком на белых волосах.
И Гаврила
полетел на крыльях мечты. А Челкаш молчал. Усы у него обвисли, правый бок, захлестанный волнами, был мокр,
глаза ввалились и потеряли блеск. Все хищное
в его фигуре обмякло, стушеванное приниженной задумчивостью, смотревшей даже из складок его грязной рубахи.
Коротков
в последний раз окинул безумными
глазами белый кунтуш и через минуту оказался
в коридоре. Подумав немного, он
полетел налево, ища лестницы вниз. Минут пять он бежал, следуя прихотливым изгибам коридора, и через пять минут оказался у того места, откуда выбежал. Дверь № 40.
— Он побледнел, вздрогнул,
глаза его сверкнули, и карточка
полетела в камин.